Я не могу передать вам силу того впечатления, которое производит на меня поток видео о “подвигах” ТЦК. Нет такого аргумента, который мог бы убедить меня, что подобные меры могут быть допустимыми или оправданными. Никакие союзы слов не изменят сути того, чем это является. Это – государственный террор.
1
Я смотрю на этих парней, и понимаю, что на их месте мог быть я. И вот я захожу в маршрутку, еду куда-то по своим делам, и, вдруг, заходят какие-то люди в масках и форме, требуют от меня чего-то, хватают за руки, начинают винтить, волокут в фургон моё тело. Моё ли это тело, если с ним можно так обращаться?
Меня похищают. Отнимают у семьи. Отправляют на войну. Я протестую. Но это никого не волнует. Потому что я – не человек. Я – крепостной. Животное. Объект. Моя воля не имеет значения, а тело принадлежит государству, которое может делать со мной всё, что захочет.
Так не ведут себя с людьми. Люди не скот. Что это за солдат такой, которого заставили, свинтив? Нет, это не солдат. Это – говядина.
Моя страна – тюрьма, заградотряд.
2
Здесь проходит мой личный предел – черта, за которую я не могу протащить солидарность; вопрос становится ребром: государство или человек?
Мой ответ – человек.
Но что это значит? Это значит, что жизнь Васыля важнее жизни государства, для которого этот Васыль – ресурс; скотина, не имеющая права сказать “нет”.
Когда я вижу как молодых нас хватают псы элит, чьи дети не сдохнут в окопе; когда я вижу власть, которая готова мобилизовать людей в зависимости от их уровня дохода; когда очередная патриотка рассказывает из Берлина про чью-то “трусость”, любовь к родине, и том, что значит быть “настоящим мужчиной”; когда охраннику жилищного комплекса, который предупредил жильцов о явке ТЦК, дают срок за этот подвиг человечности; когда Саня пишет из-под Бахмута, Антоху ищут, Вася откупился, а Серого уже хоронят, хотя мы договаривались не умирать до попадания на концерт группы Продиджи… – в такие моменты мне становится наплевать на то, чей Крым, и кому, в итоге, достанется Донбасс. Ничто из этого не больше для меня, чем человек.
Я не готов убить за государство, которое манало человека, и терроризирует своих граждан в унисон с русской ракетой.
3
На фоне этих зрелищ, я больше не способен выносить болтовню про нацию, которая оправдывает свой террор чужой агрессией.
Покажите мне нацию на видео с облавой на уклонистов – где она? Лежит под коленом, или ставит его на головы своих граждан?
Жертва стала чудовищем.
Чудовище может тебя похитить. Лишить дома. Осудить, наказать, запретить, отменить, или послать “на передок”, а свора придворных патриотов скажет, что государственный террор – это борьба за свободу; что цель оправдывает средства; что это мы так едем в лучшую, “не руснявую” жизнь – с коленом на башке.
4
Десятки тысяч сгинули. За что? Если за это и такое государство, то извольте.
Сколько ещё должно сгинуть, чтобы цена, которую мы платим за утопию возвращения в границы 1991-го года, стала слишком высокой?
Государство оказалось важнее человека. И погнало нас в гробы под шумок слов о борьбе за, наконец-то, своё, национальное, “не совковое” колено на нашей голове.
Понимаю ли я, что по ту сторону чудовище крупнее? Понимаю. И не вижу в этой ситуации иной родины, чем маленький, обыкновенный человек, мечтающий не о “победе нации” и её “величии”, а о прогулках в лесу, поцелуе в губы, и смехе детей, которых можно было бы обнять конечностью, которую не оторвало; тот человек, которого одного чудовище поливает ракетами, а другое давит коленом в землю, требуя себя защитить.